Полянка

Холодные были ночи. Зеленовато искрился иней, тонкой ржавой жестью шуршала под ногами листва. По ольховым перелескам отчетливо стало видно каждую проломинку в малиннике и крапиве — тропы, какими носили траву с тайной сенокосной поляны. Мы уходили в жуткую темноту чужого леса, чтобы, крадучись, побыстрее вытаскать копны к реке, по перекату переправить на наш родной берег и возвратиться домой к рассвету, да так осторожно, чтобы не осталось подозрительного следа. Через несколько лет после той особенно трудной осени (и сейчас еще иногда по ночам ноют плечи, натертые мочальной веревкой) в тетради из амбарной книги вместо сочинения на свободную тему я написал нечто похожее на стихи. Именно поэтому, как мне объяснили в школе, кого-то заинтересовала моя тетрадка, ее увезли к начальнику в райцентр, а там затеряли. Сейчас я могу воспроизвести лишь часть сочинения. «За рекою, за крапивой, от дороги в стороне, сын — работничек ленивый, развалился на копне. Мать ему тогда сказала (не бранила, не кляла): «Ты запомни навсегда, как траву отсель таскала, как траву я добывала, а трава — что лебеда…» Сколько раз на той поляне оставался я один. Кто-то голосом обманным жутко страхи наводил. И под дальний волчий вой там, где звякало листвой, кто-то вдруг прошел стеклянный, а потом и деревянный, чуть позднее — оловянный, и еще мелькнул стальной — тоже страшный, неживой… Кто пугал меня из ямы, проклятой и окаянный, задавал такой вопрос: «Почему же здесь погост?» Объясняла после мама: «Прав тот филин окаянный. Там, где тайный наш покос, раньше был большой погост. Раньше там была церквушка, а теперь одни гнилушки. Вот и светится в траве».

Было в сочинении еще рассказано о том, как наша удойная корова Милька вдруг заболела, не стала есть кладбищенскую траву и весной умерла. Наверно, она могла выздороветь, если бы дали ей хорошего ароматного клевера с колхозного клеверища, но невозможно было взять и самую малую охапочку — строго тогда запрещалось.

Только к следующему лету с помощью родственников и соседей купили мы другую корову — безрогую нестельную Комолену, стоила она дешевле. Молока новая наша корова давала мало, поэтому научили ее бороздой ходить, когда огороды пахали. Сильная, послушная Комолена таскала плуг и борону, а потом дрова и сено, даже покойников хоронить на ней увозили. Первый раз она артачилась, оглядывалась на длинный желтый гроб, в котором лежал мой дедушка Иван, все норовила повернуть обратно в деревню. Тогда я узнал, что Комолена умная, все понимает и тоже горюет «со слезами на глазах». Казалось, послушная корова жалеет нас.

Послушность ее была не случайна. Я в этом уверен. Ведь только легонечко шевельнешь вожжами — уже поворачивает куда нужно. Управлять Комоленой было легко и просто. Сколько всякой работы выпало на долю нашей послушницы — не учтено. А в еде была неприхотлива: и кладбищенскую траву ела, и солому, и осиновые веники, и хвойные лапки. До первой травы осенних запасов не хватало, вот и кормили чем придется. Когда же огороды начинали пахать, Комолена зарабатывала себе лакомое пропитание. И нам кое-что перепадало за ее послушный труд: то криночку молока, то пяток яичек, то краюху хлеба или какие-нибудь обноски люди дадут. Тогда в письмах на Сахалин своей старшей сестре Марии мы так и писали: «Теперь есть у нас кормилица Комолена, все она умеет. Сено из-за реки с нашей поляны возим на ней по ночам. Для этого двухколесную телегу-таратайку сами сделали». Теперь вспоминаются всегда вместе тайный мамин покос и терпеливая Комолена, работающая на всю деревню Малое Тюково. (Знаю, где-то там собаке поставили памятник за спасение людей и сердечно понимаю эту человеческую благодарность.) Память хранит особое почтенье к нашей рыжей корове с белесым хребтом, маленьким подсохшим выменем и натертыми плечами. С годами шея у нее вытянулась от постоянной натуги в хомуте, а спина прогнулась, словно седло. Иногда я видел себя в ее влажных выпуклых глазах: маленький человек, утешающий большую корову. «Потерпи, Комолена. Ты хорошая, умница. Как снег сойдет, я тебе травы накошу».

Но траву приходилось косить только осенью, по заморозкам. И косили всегда вдалеке от деревни — за рекой, возле страшного леса, в котором я до сих пор не удосужился побывать. Наш покос мама назвала Комолениной поляной. На память…

М. Базанков